Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 46
Сеньке уже лет сорок. Ничему не учился, никогда не работал. Он приходил за мной, когда скончалась его мать. Стоял у дверей, дожидаясь, когда я соберусь. Лицо худое, испитое и болезненное. Потом мы с ним шли по железнодорожным путям к его дому.
Он — впереди, в зеленоватом драповом пальтишке с мятыми фалдами, я — за ним, стараясь приноровить шаг к неудобному ритму шпал.
Рядом с их домом застряла приехавшая за гробом грузовая машина, требовалось показать шоферу проезд. Сенька вскинулся, засвистел в два пальца и замахал грязными рукавами пальто: езжай сюда, здесь езжай! Метнулся было бежать навстречу, но вспомнил, что идем отпевать.
В квартире, расположенной на втором этаже деревянного барака, холодно, грязно и накурено. Голодная кошка трется о ножку стола, на котором лежит покойница. Пришла церковная бабушка-соседка. Она, Сенька и я — вот и все проводы.
— Мама моя... — дрожа и всхлипывая, приговаривает Сенька. Его колотит с похмелья, свечка в руке дрожит.
— Надо бы лампадку затеплить, — говорит соседка голоском мяконьким, но едким. — У покойницы лампада старинная, еще родительская... Где она, Сеня?
— Щя будет...
Он принялся смотреть по углам, приподнимая узлы с вещами и стопки пожелтевших газет... Пока Сенька шарил в другом конце комнаты, старуха шепотом ябедничала:
— У матери-покойницы коза объягнилась, а он, изверг, с утра ходил по поселку козлятами торговать... Уже напился! — В сердцах старушка выругалась матер- ком и тут же спохватилась:
— Прости, Господи, мою душу грешную! Лампадку эту поминай как звали! Ладно, Сеня, не ищи, родимый, батюшка с собой свечи принес.
...Как-то раз по зиме залезли ночью Сенька с приятелем в одну дачу на краю Волчанки, а хозяин — старый отставной военный против их ожидания оказался на месте. С досады взломщики избили старика, забрали кое-какое добро и ушли.
Хозяин вскоре пришел в себя, вытащил из потайного места ружье и отправился за грабителями. Те еще даже не успели выйти с его участка, когда он, не целясь, выстрелил из двустволки. Другу Сеньки заряд дроби угодил в ягодицу, а самого Сеньку лишь едва оцарапало. Впрочем, испугались налетчики так, что Сенька обмочился.
Увидев, что один из его обидчиков истекает кровью, старик приказал Сеньке положить его на санки и везти за три километра к железнодорожному переезду, где имелся телефон. Сам он с ружьем в руках конвоировал задержанных преступников.
Вызвали «скорую» из Переславля. Раненый, опасаясь милиции, сбежал из больницы, Сенька тоже некоторое время скрывался. Но милиция ими заниматься, видимо, не собиралась, а может, и хозяин дачи не захотел, от греха подальше, начинать судебное преследование, так что дело юридического продолжения не получило.
Весной приехали в Берендеево двое сыновей старика. Они разыскали Сеньку и его дружка и как следует проучили их. Сенька потом долго щеголял в зеленых солнцезащитных очках, скрывая под ними синяки. В этих очках он как-то раз заходил и ко мне, предлагая купить по дешевке килограмм гвоздей и початую банку белой краски. Я отказался, и он молча ушел. Зеленые очки в толстой оправе подчеркивали какую-то презрительную горечь в его опухшей физиономии, неуемную, но уже дряблую дерзость.
Две бабушки
Ходил с Причастием сначала к старенькой Анастасии, потом к другой старушке, Алевтине. Обе совсем ветхие, слепые, одинокие. Анастасия родом из Белоруссии, откуда-то из-под Гомеля. Во время войны служила на кухне у генерала Панфилова и ослепла после тяжелой контузии. Первый ее муж погиб на фронте, вместе успели пожить перед войной только семь месяцев. Из близких никто не выжил — в родном селе, по ее словам, «земля выгорела до черного проса»...
Если бы у меня были силы передать нищету ее жилья! Комнатка три на четыре метра в путейском бараке. Раздвинул дерюгу, заменявшую занавеску на окне: за тонкими стеклами в прелых рамах с темным ободом растрескавшейся замазки просматривается загаженный пустырь и железнодорожные пути...
Когда я зашел, она сидела у коричневого репродуктора и слушала. Стол, два стула, шкаф и кровать — больше в доме ничего, не считая узлов выгоревшего и серого от пыли тряпья и метровой стопки газет в паутине и высохшей мошке. На уголке одной из газет, торчащей из стопки, вижу год выпуска — 1972-й, видимо, от второго мужа остались. Его уж давно нет, а детей с ним они не нажили... Совсем одна, разве что соседка приходит за плату убираться и делать покупки. Два раза вламывались к ней какие-то пьяные люди, рассказывает, трое их было, издевались, били и требовали денег.
Где-то в далекой Чечне который год грохочет война, воспринимаемая всеми как кошмарный сон, а в русском селе со сказочным названием Берендеево ублюдки мучают слепую старуху, душат вдову, взламывают церковь... Война идет и там, и здесь, и эти войны связаны между собою. Они — порождение одних начал, следствие одних причин.
Я воспринимаю наше время как парадоксальное сосуществование двух областей, двух миров, разделенных непроходимой границей, «так что хотящие перейти отсюда не могут...». Одна область — как бы сфера света, эон, жаждущий возвращения в плерому общечеловеческих, европейских ценностей и свобод. Другая область — мир тьмы, низшей материи, пребывающей в первозданном хаосе. В области света выразительно хмурят брови президенты с экранов телевизоров, сложно выстраивая системы сдержек и противовесов. Там сталкиваются лбами непримиримые политические силы, некоторое число ярких личностей с аналитическим складом ума убедительно полемизируют между собой, политические партии и общественные группы яростно схватываются. Там, в зоне света, «проявилась обеспокоенность», «сложилось убеждение», «столкнулись интересы», а здесь, в области материи, частицы ринулись убивать друг друга, возвращать друг друга в прах, в землю, в мокрый суглинок... Люди, которым выпало на роду прожить жизнь в низшей материи, сносят это зло, терпят его, потому что если не будут сносить и терпеть, то впадут в еще худшее исступление. Люди терпят, чтобы не умереть от бессилия, дав волю чувствам и переживаниям. Но вряд ли когда-нибудь они простят это время...
