Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 50
...Завтра в церковь придет мать этого Кольки, чтобы заочно отпеть сына. Засечкой в деревенской памяти останется лишь то, что бабка с племянником перед смертью горланили на крыльце песни. Это почему-то запомнится обязательно. Есть в этом что-то лихое (от слова «лихо») и разудалое...
* * *
Церковь наша расположена у самой станции. До путей — метров сто, не больше. Стоишь в алтаре у престола, а в окнах проплывают и при этом мерно стучат составы.
Сразу за храмом — мой дом старой, вековой кладки, той же, что и церковь, с пятью окнами по фасаду и самыми густыми и высокими в округе липами в тесном дворе. С весны в их ветвях устраивается несметное число грачей. Они гомонят и вытрясают из гнезд на землю перья и мусор.
Хоть утром, хоть вечером, когда проходит электричка из Ярославля до Александрова и обратно, можно ждать гостей. За время, что я прожил в Берендееве, мне довелось перевидать самых странных и даже порой удивительных пришельцев: далеко не всегда приятных, временами небезобидных — всех, кого приносит и выбрасывает на наш берег железнодорожный прибой из мутного и непроглядного моря житейского.
Но особо и поштучно откладываются в моих мысленных хрониках духовные странники. Их обычно ссаживают с электричек за отсутствием билета. На вокзале они первым делом справляются, где находится дом священника, и идут ко мне. Однажды по лету с последнего поезда явились две пожилые женщины в пыльных монашеских одеяниях, повязанные черными платками. Одна — очевидно главенствующая и говорливая, другая — молчаливая с обветренным крестьянским лицом. Пили у меня чай, и первая сухо и привычно пересказывала историю своих странствий: была гонима за веру в советские времена, преследовалась какими-то злыми людьми, скрывалась, меняла места жительства. Наконец, поселилась в Сергиевом Посаде, у лавры, где претерпела новые притеснения от начальствующих. Кто-то из архимандритов лаврских, по ее словам, особенно люто восстал на нее и передавал ее исповеди соответствующим органам. Несколько детей ее устроились при церквях, один даже вышел в архиерейские келейники. Младшая дочь, на беду, живет слишком свободной жизнью и нажила от разных мужей троих детей.
Рассказчица — уже немолодая поджарая женщина, с сухими губами в мелких трещинках. Взгляд — как кривое зеркало, в котором отражается преломленный, недобрый мир... Ее спутница молча прихлебывает чай с печеньем, не вмешиваясь в не раз уже слышанное повествование, напоминая лошадь, которая, пока хозяин занят, пользуясь случаем, щиплет траву.
Был инок из новооткрытой пустыни. Бежал от наместника, воспитывающего братию посохом.
Заезжал иеродиакон из лавры, нагловатый и разбитной, и с порога попросил денег.
Был жирный паломник, добиравшийся в Тихвин и знавший по именам всех отцов, служащих в ближайших городах и весях. Даже удивительно: о ком ни спросишь, всех-то он знает!
Наконец, некий послушник из глухого заволжского монастыря удивил меня тем, что расхаживал с четками на шее. Я подумал было, что это какой-то местнопринятый обычай. Он растрогал меня рассказом о телеграмме про болезнь матери. На проезд монастырский эконом выделил денег по старым расчетам, а билеты подорожали. Одинокая мать где-то на краю Ивановской области, которой некому подать стакан воды, — такое действует наверняка! Я снабдил его средствами, достаточными для того, чтобы добраться до места назначения.
На другой день, приехав в лавру, встретил его у ворот с сигаретою в зубах и уже без четок. Потом он еще раз попался мне на глаза у гастронома с компанией нетрезвых личностей.
Я сделал вид, будто не узнал его. Как-то неудобно, когда люди врут...
Старушка Маша
Живет в Берендееве старушка Маша. Ей уже восьмой десяток. Бабушка бессемейная, болящая и умом не вполне изрядная. Живет она на «подсобном», по соседству с тем домом, где когда-то жила сгоревшая бабушка Наталья. Исповедь у нее всегда состоит из двух слов: «Болею я...»
Здесь все произносят звук «о» как-то по-особому, в нем фокусируются такие чувства, такие боль и тоска, что поневоле полюбишь человека за одну эту гласную. А Маша еще и жалкая, простодушная, в одном обвисшем грязном плаще ходит круглый год. Как- то однажды я подарил ей мужское пальто с каракулевым воротником, пожертвованное одним отставным полковником из Москвы, и она его носила, а потом куда-то подевала.
Всю жизнь прожила Маша незамужней. Голова набок, платок, завязанный узлом под горлом, лицо подростковое, с седым волосом, опушившим края губ. Неухоженная, согбенная, но при этом всегда исправно, в жару и в холод спешащая в церковь выстаивать долгие службы.
А недавно узнаю новость: наша Маша приняла к себе старика-пьяницу. В соседний дом подселился мужик-погорелец, шестидесяти пяти лет, которого выгнала собственная старуха, вот он и повадился ходить к Маше. То водицы с колодца принесет, то дорожку к крыльцу от снега очистит, и Маша вдруг расположилась к нему. Говорят, называет его ласково «мой Петенька». Он к ней переселился, чтобы удобнее было пенсию ее пропивать, а она в храм ходить перестала. Спрашивают ее бабки не без сарказма:
— Ты чего это, Маша, в церкву больше не ходишь?
Отвечает:
— Не хожу и не буду! Мое дело! — и сразу же, как пересказывают ехидные бабки, начинает ворковать:
— А мой Петенька сказал...
Визит к колдунье
Однажды мне представился случай посетить пожилую женщину, которую в нашем селе считали колдуньей. Я был наслышан о ней, но встречаться нам прежде не приходилось.
В сельской местности, там, где есть действующая церковь, и Берендеево в этом смысле исключения не составляет, потенциальный приход составляет все наличное население, поскольку всем хотя бы однажды или дважды в год — на Пасху и на Крещение — представляется повод побывать в храме, не считая иных случаев — венчаний, крещений и, конечно же, отпеваний. Женщина, которую называли колдуньей, за все годы никогда в церкви не была и, по слухам, которые до меня доходили, подчеркнуто дистанцировалась от прихода.
