Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 53

И все же при всей внешней благостности нашей беседы мне становилось все очевиднее одно качество, во многом определяющее суть этой женщины. Сквозь тщедушную видимую плоть целительницы, как она себя именовала, или колдуньи, как называли ее местные жители, то и дело яростно прорывалась какая-то необыкновенная надменность. Я бы сказал, что она была воспаленно и невыносимо горда. Например, когда все мои вопросы были исчерпаны, я попросил ее перед началом Таинства примириться с Церковью, покаяться, если имеются на то основания, в отречениях от Бога, в отрицании церковной благодати.

— За долгие годы, — сказал я ей, — вы ни разу до болезни не искали помощи в Церкви, не посетили ни один праздник, но при этом, по вашим же словам, лечите людей церковной молитвой и обращением к Богу. Здесь я усматриваю явное противоречие, объяснение которого мне хотелось бы от вас услышать.

— Я в Бога верую и Бога никогда не отрицала! — воскликнула она и добавила: — А в церковь не ходила и не пойду. Кто у вас в церковь ходит? — Вон N.

Всю жизнь матом ругалась, а теперь у вас в помощницах состоит! А другая (она назвала имя) была коммунисткой. Активистка такая, что покою от нее никому не было, а теперь — главная у подсвечников! Какая же это Церковь? Разве там святые люди? Там грешницы все. Нагрешили, а теперь к Богу побежали. Нет, не пойду никогда в такую церковь! Где среди них святость? Это — притон, вертеп, и нечего мне там делать!

Монолог женщины, впервые за время нашей беседы сделавшийся столь эмоциональным, мог произвести забавное впечатление, если бы не один существенный момент. Я уже упоминал о том, что ей свойственно было говорить почти скороговоркой, что, видимо, стало следствием ее занятий, где немалую роль играет внушение. Собеседник подпадает под воздействие монотонной звуковой волны и потоком маловнятной речи подчиняется воле говорящего (а в данном случае — заговаривающего). Так среди прочего достигается гипнотический эффект. Упоминал я и о повышенной двигательной моторике, и о явном излишестве жестов — вспомогательных средствах внушения. Между тем эта пожилая женщина мне все время кого-то напоминала. Смутные ассоциации никак не могли обрести определенную форму до тех пор, пока не последовал приведенный ответ. Когда же он прозвучал, на нас с Галиной дохнуло чем- то холодным и по-настоящему ужасным: поспешная, сыпучая речь больной, действительно немощной женщины была отброшена как ненужная больше обертка; подобно подтормаживающей граммофонной пластинке, она заговаривала теперь все более низким, густеющим, вязким голосом, постепенно переходившим в бас. В этот момент она более всего походила на марионетку — наконец-то это слово всплыло у меня в памяти!

Вспышка закончилась так же внезапно, как и началась, но было видно, что уже ничего не поправить. Женщине было нужно не соборование — ей требовалось простое, но при этом такое непосильное раскаяние, однако прорвавшаяся столь неожиданно и зримо чужая воля по-прежнему поддерживала и питала точившую ее душу гордыню. Всем своим видом она давала понять, что ни в чем исповедоваться не желает, поэтому я попрощался с ней и ушел. Похоже, и она провожала или, скорее, выпроваживала нас с облегчением.

Через несколько месяцев эта женщина скончалась в больнице от болезни печени.

Вечером

Старинный друг приехал погостить ко мне в Берендеево. Вечером пошли с ним прогуляться мимо церкви, в сторону кладбища. Встретили у колодца Катерину. Та уже вынула на ночь свой мост и теперь смеется двумя передними железными зубами.

Тихие и теплые вечера, сошла ранняя грязь, исчез куда-то сор, покрывавший дороги. Кругом — болотные плеши с сухой травой на частых кочках, в лужах отражается полная луна. Какой-то человек вышел из-за забора: нескладные тонкие ноги в сапогах, ступает вразнобой, видимо, крепко пьян. «Здорово, мужики!» — кричит нам. В вечернем свете даже на расстоянии двух десятков шагов видно, какое у него темное, побуревшее лицо.

Колька — бывший электрик. Пьющие люди меняются скоро; прошлой осенью, когда он на время перестал «лопать водку», я встретил его у железнодорожного переезда. Он амурничал с дежурной и выглядел плотным, с округлившимся лицом. Отец его, Тихон Иванович, краснолицый с галицийским выговором, крепкий еще старик с розовой плешью, в прошлом году заболев, решил лечиться, мешая лекарства с водкой, и едва не умер, а теперь стал совсем плохой. Жену его тоже я отпевал...

Каким нежным кажется вечернее село, когда закат отгорел, но еще остается на горизонте последнего отсветом! Мой друг, человек очень чуткий, спрашивает: «Отчего гармошки нигде не слышно?» И действительно, кажется, что для полного счастья узнавания только ее и не хватает. Но за все время, проведенное здесь, в Берендееве, я ни разу не слышал, чтобы кто- то играл на гармошке.

Картошка

В какой-то книжке с писаниями беспоповцев, с трудом разбирая написанное, читал я о том, как сатана научил людей валять валенки и растить картошку. Ясное дело, валенки, а особенно с галошами, имеют явное сходство с копытами на черных мохнатых ногах! Картофель видом темен и вызревает сладкими клубнями в глухих недрах земли, одно слово — земляное, падшее яблоко! Репа и морковь, наверное, казались не столь отвратными, как эти обвисающие на белесых жилках пригоршни грязных клубней.

Минуло всего полтора века со времен «картофельных бунтов», и картошка совершенно обрусела. В Берендееве уже позабыли, когда сажали лен или рожь, но каждую весну исправно совершается великий картофельный исход. Вынимаются из погребов и подвалов семенные запасы на просушку, вывозятся на участки телеги с навозом. Трактористы в эту пору нарасхват — подвезти, вспахать... Все: и бабки, и старики, и дети, приезжающие из городов, и внуки, с корзинами, лопатами, баклажками воды и харчами, — устремляются на поля. Проезжаешь на машине по нашим холмистым местам и видишь нарезы свежей пашни, разлинованную вдоль и поперек весеннюю унавоженную землю и множество копошащихся на ней людей.