Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 55
Работая за столом в своей комнате, я вижу липы из сквера. Зимой между черными голыми стволами золото закатов быстро сменяется глухими сумерками, летом, как лодки на прибрежной волне, покачаются бока коров, лениво пощипывающих траву. Если налетает порывистый ветер, липы согласно гудят, как хор в греческой трагедии. Впрочем, даже на самом густом предгрозовом небе эти деревья остаются монастырскими, сдержанно отвечая непогоде и сменам времен года.
Много раз перед дождем я засматривался на мои липы. Третьего дня как раз хмурилось после полудня; свет померк, низко опустилось штормовое небо. Деревья замерли, словно на глубоком вздохе, листва приняла матовый, болотный цвет. Среди дня наступили прохладные сумерки, и так хорошо было, подпирая рукой щеку, глазеть в окно, не обращая внимания на время: не видно людей, не подают голоса собаки, птицы укрылись в дуплах и гнездах.
Вдруг, словно во сне или в видении, на дорогу перед деревьями выбегают две худенькие девочки в одинаковых красных сарафанах. Их голосов не слышно, они скачут на тонких ножках, показывая друг другу какие-то танцевальные па. Обе светлоголовые, с косичками. Одна — Алексея Сергеевича дочка, а другая — ее двоюродная сестра, приехавшая погостить с северной, кажется с Архангельской, стороны.
Внутри старинной картины, покрытой потемневшим лаком, где за черными стволами мерцает влажная тень, где деревья всегда образуют кущи, на переднем плане мелькают миниатюрные гибкие фигурки.
Древний хор пребывает в нежном изумлении...
* * *
Одиннадцатый день без света — меняют трансформатор. Никогда столько не жил без электричества. Прежнее устройство при малейшей непогоде или скачке напряжения выходило из строя и его наконец решили заменить. Когда привезли новый, более мощный трансформатор и приступили к его установке, то по недосмотру повредили опоры. Несколько дней их чинили, а затем выяснилось, что для заливки приготовили не тот тип масла. После долгих поисков нужное масло нашли, заправили и попытались включить. При этом часть села, к которой относится наша улица и церковь, оказалась под большим перенапряжением, и вновь что-то перегорело. Попутно, пока сливали старое масло и заливали новое, часть его была растащена и распродана, причем покупали масло те же самые жители, что так мучаются без света. Теперь масла недостает, ждем, пока привезут...
Всему этому не видно конца. По-российски характерная ситуация, когда вторую неделю целая бригада электриков из Переславля — восемь мужиков — по нескольку часов в день проводят на пустыре за почтой у развалов трансформатора, перекуривая, громко матерясь, огрызаясь в ответ на понукания нетерпеливых жителей, у которых в эту жаркую пору без холодильников киснет молоко. Цены на него, кстати, резко упали.
Несколько дней жируют местные пьянчужки — бабки поневоле вынуждены скармливать им и собакам заветрившиеся запасы куриных окорочков и тушенки домашнего приготовления. Не одна старуха от сердца посокрушалась в церкви о потраченных впустую запасах с той же жалобностью, с какой еще недавно ханжила Богу о своей «последней копейке» и «житье впроголодь».
А пока дежурная бригада, разомлевшая от жары и выпитого пива с водкой, продолжает ковыряться у трансформатора. Старший в бригаде пошатывается, размахивает руками, громко бранится. Вышестоящий начальник, приехавший на «Волге», ругается еще злее и похабнее и, выбранившись хорошенько, садится в машину и укатывает. Начальство у нас на всех уровнях как-то онтологически не допускает для себя возможности остаться и разрешить ситуацию на месте, предпочитая, забористо выругавшись, усесться в авто и укатить. Частный случай, конечно, но характеризует ситуацию в целом.
* * *
Понемногу почитываю разные материалы о Церкви. Переходя от общих мыслей к тому, что имею, к моей церковной действительности в масштабах Берендеева, просто недоумеваю — кто мы такие, кто я сам? Церковь ли мы?
Все те же двадцать старух, за каждой из которых — выученный мной наизусть набор ее богоспасаемых страстей: сын-пьяница, гуляющая на стороне невестка, соседки-врагини, муж — если живой, то непременно матерщинник, деспот и чаще всего — тоже пьяница, если покойный — то нередко самоубийца. Опять же бабкино одиночество, вдовство, страхи и хвори и вечный рефрен: «гряшна делом, словом, помышлением», «гряшна, как все», «всем гряшна»...
Можно, конечно, всматриваться в каждую старуху, как в икону, как в таинственную «Мону Лизу» сельского православия, как в море безбрежное. И вполне возможно увидеть за каждой эту высь, это море и небо с мерцающими созвездиями. И это будет правильно, по-христиански, это будет по заветам наших нравственных апостолов. Но вопрос остается неразрешенным — при чем здесь Церковь? Где ее место здесь, где то место, о котором говорится в Писаниях?
Если окинуть мысленным взором всю Россию, простирающуюся за чертой Москвы, увидишь сотни, тысячи церквей, и каждая — со своим десятком верных старух, с гуртом более или менее дряхлых бабок. А за каждой бабкой — куст ее больного рода, причем чем позднее побеги, тем они бледнее и истощеннее. И из этих клубней в навозных грядках тянется к небу уродливыми чахлыми побегами вся Русь, полная незрелых, кислых плодов, пустых орехов, червивых яблок. Но и в этих червивых яблоках попадаются свежие, живые семечки, как, например, один восьмилетний мальчик, до благоговения изумивший меня сердечной простотой своей исповеди.
Сейчас, к сентябрю, бабки по обычаю гонят своих внуков и правнуков в церковь причаститься и благословиться на учебу и уехать до следующего лета в ближние и дальние города и веси. Другое дело, что большей частью эти поросли забиты сорняком и заброшены, хотя все, если спросишь, считают себя верующими. Молитв не знают, но хотя бы крестятся на службе без ужимок и выстаивают терпеливо.
