Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 56
Может, эти заскорузлые бабки, как старые корни, принесут еще Богу свой плод во времени, в истории сам-десят, сам-шестьдесят? И тогда вдруг выяснится, что наши пустовавшие церкви были в эту эпоху чем-то вроде полей под паром, обильно унавоженных страданием, терпением, непротивлением злу, сохранившими до поры, под спудом клубни прораставших потомством бабок, а значит, в них-то и состоит смысл нашего церковного присутствия здесь?
Конец лета
(Перед всенощной.) В тихий, теплый, легко продуваемый ветерком день хорошо сидеть на скамейке и читать книгу. Можно разлечься на широкой скамье и смотреть на желтые листья в траве, разглядывая какой-нибудь высокий стебелек. Солнце усиливается, и от этого вспыхивает железо на крыше и растворяются и мелеют тени. Пух летит, придавая стоячему теплому воздуху какое-то направление и неглубокую печаль. Легкий порыв теплого ветра шелестит книжными страницами. Высоко над головой в коричневых тенях жилистые ветви лип машут из стороны в сторону, как руками в детской игре «Море волнуется — раз!».
(После всенощной.) Конец лета. Собаки лают вечерами уже по-осеннему. Стая грачей сорвалась с лип с таким звуком, как будто высыпали в таз тугие яблоки. Деревья под фонарем своими купами цвета морской капусты кажутся густыми, словно войлок, но непрерывно осыпаются малыми, легкими листочками. Сидишь на скамейке, и на плечо тебе падает желтый лист. Говорят, весь сентябрь простоит тепло...
* * *
Померла бабка Софья — Соня, как звали ее другие бабки. Маленькая, комичного вида старушонка. Подходя ко мне, она всегда улыбалась, и, глядя на нее, я не мог удержаться от ответной улыбки. Говоря «улыбалась», я просто не умею передать выражение этого добрейшего лица, что-то невнятно лепечущего. На левом глазу весь ее зрачок покрывало бельмо, похожее на мутно-голубую жемчужину. Мягкий старушечий нос с мелкими черными крапинками, совершенно беззубый рот и выпяченный вперед круглый подбородок с несколькими седыми волосками... Во внешности ее было что-то гротескное — так рисуют старух в мультфильмах. В начале лета приводила правнука — благословить перед армией.
А сегодня ее отпевали. Народу пришло неожиданно много, поприезжали родственники из городов — хорошо одетая, приличная публика. Странно, бабушка Соня не производила впечатления человека с многочисленной родней. Внук не поспел на похороны, он где-то научениях.
После выноса тела Катерина и Галина наскоро замывали пол, как принято, когда гроб с покойником стоял в церкви. Что-то неуютное было в сегодняшнем отпевании, может, чувство уходящего лета? Я простужен, едва не проспал начало, торопливо облачился, под припевы раздул кадило, по-дежурному отпел, посыпал землей, проводил за паперть и вернулся в церковь — несолнечную, с пригашенным светом окон, оттого что солнце скрылось за плотными завесами облаков.
Катерина Платоновна, баба Катя, всегда энергичная, говорливая, вечно хлопочущая и не знающая устали, входя за мной, с шумом вдохнула воздух и передернула плечами, как, бывает, вздрагивают и ежатся, выглянув из теплых сеней на лютую зимнюю стужу: ой, а помирать-то не хочется, страшно!..
У окна
За моим письменным столом — окно с двойными рамами со старыми на скрипучих петлях форточками. Форточка наружных рам открыта на улицу, внутренних — в комнату, а фрамуга обтянута марлей. Сидя за каким-нибудь бумажным делом — письмом или отчетом, несколько раз я наблюдал, как любопытные насекомые залетают через первую открытую фортку и, опускаясь ниже, оказываются в ловушке между стекол. Иные после долгих попыток выбираются на волю, другие погибают, так и не найдя выхода. Сейчас вот ползает какой-то жучок, похожий на крупного муравья со слюдянистыми крыльями. Он еще вчера залетел в проем и до сих пор не сумел выбраться.
Несколько раньше в западне оказалась оса, уже измученная борьбой с прозрачным жарким стеклом; она сидит на выщерблине замазки, поджав брюшко рогаликом. Бессчетное число раз она расправляла крылья и перелетала вверх по стеклу до края рамы, не догадываясь перелететь и его, и опять ползла вниз и бесцельно семенила по диагонали. Открытая форточка — рядом, нужно только перелететь над перекладиной и очутиться на воле, но у осы почему-то не хватает воображения. Может, ее сбивает с толку прозрачность стекла? Мухи, наоборот, свободно перемещаются туда и обратно, предпринимая дерзкие попытки найти прореху в пыльной марле, и улетают с разочарованным зудом обратно на улицу.
Оса или жук — пленники за стеклом, а по другую его сторону раскинулся мир с колышущейся листвой и синими, бескрайними небесами. Стоит только отлепиться наконец от прозрачной ловушки и обратиться к грубому выступу деревянной рамы, который отсюда кажется мрачной границей мнимо спасительного стекла, стоит только совершить усилие и подняться чуть выше — и ты спасен!
* * *
Грачи с победным гомоном слетают с лип, как хлопья сажи. В листве деревьев, редеющей к осени, есть что-то недоумевающее, особенно когда сквозь нее плавится вечернее солнце... Непременно кто-нибудь позвонит в калитку вечером. Выходишь, накинув куртку, в тапочках на босу ногу и говоришь по делу или по пустякам. Неструганый тес забора, трава в листве, холод, охватывающий ступни...
Разговаривая с посетителями насчет отпевания, о дровах или о погоде или с проезжим странником о сумме, необходимой на его дальнейший, неведомый путь, я пытаюсь охватить глазом и осознать целиком всю картину: деревья, постройки, разнобой кособоких крыш, белую шхуну церкви, посторонних мне людей, их лица, чьи-то пьяные крики на станции, соседских коров с прогретыми солнцем выпуклыми боками, лениво бредущих между липами, — потом все скрывается из поля зрения и исчезает... Закрываю калитку за приходившими, поднимаю кошку из травы на плечо и вместе с ней возвращаюсь в дом.
