Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 57
Что подумалось? Еще верится в то, что мир — велик, но уже начинаешь догадываться, что однажды он вполне сможет обойтись и без тебя.
* * *
Первые студеные вечера. К мерцанию влажного вечернего воздуха подмешано что-то наподобие эфирного испарения, отчего очертания предметов немного смазываются и ускользают. Может быть, это всего лишь следствие моего неважного зрения? Каждодневно, без малого три года я прохожу короткий отрезок тропы от дома к церкви и обратно, включаю свет над папертью к ночи и выключаю поутру, и всегда что-то происходит в природе за эти минутные проходы.
Господи! Какой мир нам был дан! Какие закаты, разливы, вешние ветра, золотые осени, белые зимы.... Как бесповоротно взрослому человеку вспоминается его покойная мать, и влажнеют райки, и щиплет под веками, так вспоминается несбывшееся счастье России. Как можно было бы замечательно жить, чувствовать, принимать в душу ближнего своего, пить чай, мечтать, вести долгие, добрые беседы! Но столько зла с нами произошло и такому количеству ненависти мы сопричастны, что ни счастливыми, ни спокойными, ни простыми быть мы уже не можем. Бывает хорошо, но не далеко, бывает мирно, но все больше мелко и тревожно, как-то урывками — вот метафизическая среда, бывшая некогда мировым океаном русской души.
Про бабку Дусю
Галина-слепая рассказывала про одну нашу бабку, Евдокию, что стоит за подсвечником у иконы «Всех святых». Та во время войны работала на торфоразработках трактористкой. Бабка она и сейчас здоровая, а тогда, знать, была и хороша необыкновенно. Вот эта-то Дуся и сошлась с начальником. («Фамилия какая-то чудная, на „Б“, запамятовала уже», — говорит Галина.)
Погуляли они, а потом оказалось, что она — в положении. Этот начальник не хотел, чтобы дело приняло такой оборот, потому что у него в городе имелись законная жена и дети, и отправил он Дусю как бы в командировку, на родину, к матери в вологодскую деревню, чтобы там, без огласки, сделать аборт. Дал ей хорошие деньги, чтобы все прошло как следует. Мать же сказала Евдокии: «Деньги немалые, жалко их на аборт переводить. Раз уж так вышло, лучше рожай ребеночка, а на эти деньги мы телочку купим!» Так и поступили, купили телку, а Дуся родила девочку, которая теперь замужем за генералом в Москве. Видел ее однажды, такая важная из себя, в кожаном пальто и парике...
* * *
Вчера отпевали заочно двадцатилетнего парня по имени Михаил. Поездом ему отрезало ноги, но умер несчастный не сразу. Его отправили в город, где он и скончался. Из рассказов очевидцев выходило, что парень сам шагнул под поезд. Бабки, насмотревшиеся телесериалов и обожающие отслеживать драматическую канву любой истории, говорили, что Михаил жил с женщиной тридцати восьми лет, у которой четверо детей. Впрочем, дети к случившемуся никакого отношения не имеют; просто они где-то есть, но не более того, потому что их мать предпочитает проводить время в веселых компаниях с выпивкой, на чем, собственно, они и сошлись с Михаилом.
Накануне трагедии его рассчитали с работы, между ним и его сожительницей произошла бурная сцена, говорят, что он ушел из дома в полном отчаянии. Что же на самом деле могло подтолкнуть его к самоубийству? Неужели это так и останется неизвестным? Может быть, все это и называется «состоянием аффекта»?
Внешность этого молодого человека совсем не вязалась с нелепой решимостью разрешить разом все обиды, проблемы и противоречия. Я не имел случая разговаривать с ним, но, поскольку знаю здесь уже почти всех, то и его знал в лицо и по имени. Подобный тип человека хорошо описывал Толстой. Одни люди склонны к худобе, другие к полноте. Одни крупные, другие щуплые. Среди всех градаций телосложения существует знакомый всем тип округлого, румяного человека, не производящего, впрочем, впечатления тучности. Наружность таких людей так тщательно завершена и подогнана, что, кажется, природа задавалась единственной целью: чтобы они ни в чем не встречали препятствий на своем пути. Вся их душевная сфера сосредоточена на жизнелюбии, а вся деятельность направлена на воплощение желаний в жизнь. Михаил относился именно к такому типу. И жаль мне было его именно по-своему, не так, как прочих людей, нелепо и трагично ушедших из жизни. За каждым стояло что-то нечаянное, но особое, за что зацепилась память, ведь обычно человека узнаешь лишь поверхностно, пересекаясь с ним по тому или иному случайному поводу.
Одного мужика бросила жена. Он страдал, но крепился, а потом взял и повесился. Я его видел не раз и не два, но все время мимоходом, когда он у соседей помогал по стройке или заготавливал для них сено. За пару дней до гибели он мне так же случайно бросился в глаза характерными остроконечными усами и черной вязаной шапочкой на голове. Уже за эти две, казалось бы, малозначащие приметы, которыми исчерпывается все мое знание об этом человеке, мне все равно жалко его.
А другая женщина замерзла в овраге у путей, когда возвращалась домой с каких-то посиделок. Она продавала билеты на станции, и я, несомненно, видел ее десятки раз, когда, наклоняясь к окошку кассы, покупал билет на электричку в Ростов или Александров. Но не бросилось в глаза ничего, что заставило бы ее запомнить. Когда ее привезли отпевать в церковь, я ходил с кадилом вокруг гроба и смотрел в красивое лицо, обрамленное погребальным платком, пытаясь вспомнить ее живой. Я непременно должен был ее знать, но так и не смог припомнить, и уже за одно это испытывал какую-то особую жалость к ней. А Михаила было жалко потому, что этому круглощекому крепышу полагалось жить, а не бросаться под поезд...
