Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 58
Когда в храме появились две женщины, попросившие его отпеть, я даже не знал, как поступить. Самоубийц отпевать не положено, но, с другой стороны, он ведь умер не сразу, а в больнице. Я попытался обратиться за советом к благочинному, но того на месте не оказалось. Тогда я позвонил своему знакомому, отцу Н., человеку рассудительному, и спросил, как он бы поступил на моем месте — отпел бы или отправил родственников за разрешением в епархию? Отец Н. помолчал в трубку, а потом сказал: «Даже не знаю... Вернее всего, отпел бы. Если он сразу не умер, то, получается, что Господь дал ему время на покаяние, и он мог раскаяться в своем поступке...»
Из двух женщин, пришедших на отпевание, ни одна, ни другая не приходились покойному родственницами. Одна — просто сердобольная соседка, а другая — бывшая свекровь женщины, с которой он сожительствовал. Я спросил у них:
— Где он работал?
Отвечают:
— Здесь у нас, на широкой колее (имеется в виду основная ветка северной железной дороги, что проходит через Берендеево. — Авт.), ремонтником путей.
— А что же из родных никто не пришел?
— Никого у него нет: мать связалась с пьющим мужиком и сама пьет. Его и хоронят-то от широкой колеи...
На другой день поутру пришли Катерина с Галиной мыть полы в церкви и попутно привезли на тележке четыре бруса в обхват телеграфного столба на ремонт крыши. Мы втроем сгрузили брус в подвал — я чуть было не надорвался, пока мы эти плахи спускали по лестнице с поворотами и углами. Сели рядком на широкую скамью, на которую обычно ставят гроб при отпевании. Галина начала охать, жалуясь на головокружение, высокое давление и сердечную недостаточность (притом что каждый год в одиночку засаживает соток двадцать картошки и несчетное количество огуречных и помидорных грядок), но бойкая Катерина перебила ее:
— Батюшка, вчера-то вы Мишку отпевали...
— Ну?
— Упились все: и сожительница, и мать, и мужики с колеи.... На кладбище надо гроб из машины выносить, а там мокро, глина — они и вывалили его из гроба в грязь. А он без ног-то, как култышка! Всего вываляли; так, запачканного, и уложили, да ноги при этом чуть не потеряли, они отдельно в канаву упали...
Катерина, увлекшись, пустилась было смаковать подробности — с кем жила мать, да с кем раньше отец жил, но Галина, доселе лишь вздыхавшая: «Что делается! Ах ты, Господи...», деловито оборвала ее:
— Поменьше говори, батюшке не нужно все это.
Дом у красной горки
«Красной горкой», как известно, в народе прозвано следующее за Пасхой Фомино воскресенье, или так называемая Антипасха, с которой, впервые после Великого поста, церковный устав разрешает венчания. Кладбище в Берендееве с долей черного юмора тоже называют «красной горкой». Это холмистая возвышенность в пол километра по диагонали, в исторической сердцевине густо заросшая березами, липами и елями, в тесном беспорядке загроможденная семейными склепами жителей села.
Улица Строителей начинается от церковной площади, потом, петляя, совершает у кладбища крутой вираж и выпрямляется перед старой узкоколейкой. Последний дом по правую сторону поворота на «красную горку» — Катерины Платоновны, а по левую на стороне кладбища сейчас простирается пустырь. За два года три дома сгорели на месте этого пустыря.
Первый сгинул в пожаре еще в год моего приезда в Берендеево. Домишко был ветхим, в него нерегулярно наезжали московские дачники. После пожара хозяева продали свой участок.
Новые владельцы перевезли из другой деревни разобранный на бревна пятистенок, собрали и достроили его. Получился совсем неплохой и прочный дом. К нему пристроили веранду, рядом поставили сарай, раскинули арки теплицы, соорудили летний душ, вспахали землю... Я нередко проходил мимо — то отпевать на кладбище, то по вызовам на Центральный поселок. Хозяйство на моих глазах дополнялось все новыми и новыми деталями. Вот у ворот появилась собачья будка и забрехала дворняжка на привязи, вот пошла в рост картошка и зелень в огороде, вот двое детишек — девочка и мальчик — принялись играть на кучке свеженасыпанного песка... Потом, к осени, протянули забор из нового штакетника.
Возвращаясь с Центрального, я наблюдал за тем, как дети краской выписывали узоры на заборе. Мальчик бегал и вычерчивал кистью неровные синие ромбы, а девочка рисовала коричневые буквы, которые приходили ей в голову. Среди откровенной абракадабры на полосках штакетника встретились несколько слогов «да-да-да» и «га-га-га»...
Люди убрали урожай и уехали в Москву. Дом сгорел в октябре поздним вечером.
Следующей весной на освободившийся участок прибыли новые хозяева. Появилась грузовая машина, уставленная щитами, и уже к концу дня на участке стоял новенький, сияющий светлой древесиной сборный дом. Как рассказывал сосед, Алексей Сергеевич, «днем еду туда (в сторону переезда и Центрального поселка), вижу, щиты складывают, еду обратно — уже готовый дом стоит!»
Конечно, такая совершенно неуместная в Берендееве скоропалительность ничего хорошего не сулила. Приезжие странные люди прожили у нас совсем недолго. Их было трое: пожилая женщина, ее дочь и зять — бородач лет тридцати пяти или сорока.
Светлую вагонку выкрасили суриком, поставили сарай, вскопали гряды, пробилась зелень... Но, не дожидаясь урожая, отбыла в Москву теща. Ее дочь после уборки картошки тоже уехала. В доме на осень остался один хозяин и, сердешный, закуролесил... Пил он неделю, другую, продавая за смешные суммы телевизор, ружье, холодильник, что-то из мебели... Баба Катя не утерпела и, не спросясь моего согласия, купила у него диван для меня — выторговала всего за пятьдесят рублей. Вместе с Галиной-слепой, пока меня не было, собственноручно перевезли его на тележке. Диван был неплохой, даже не старый, но уж очень пахучий. И как ни старалась Катерина проветривать его, выбивать и чистить с шампунем, чтобы доказать выгоду совершенной ею сделки, но и месяцы спустя от него все равно отдавало специфической вонью, какая бывает в домах алкоголиков...
