Лантерн. Русские сны и французские тайны тихой деревни - страница 150
Все разом умолкли и повернулись на его голос.
Дед насупился:
– Я никогда никому об этом не рассказывал.
Теперь вся компания развернулась в его сторону.
– Может быть, пришло время поделиться? – мягко настаивал Никита. – Расскажешь, и станет легче. Иногда, чтобы избавиться от проблемы, надо проговорить ее вслух. Вдруг вместе с нами ты увидишь ситуацию другими глазами?
Неожиданно подала голос Бланка.
Она сформулировала мысль Никиты на свой лад:
– Твоя душа страдает в этом грешном мире, добрый человек. Очисти ее от горечи, открой для смирения, и ты обретешь покой.
Жан, Изабелла и Бонна перекрестились. В словах Бланки прозвучало такое искреннее сострадание, что, несмотря на явный духовный подтекст ее призыва, безбожник Эдвард сдался.
– Когда я был ребенком, – с трудом начал он, – мать относилась ко мне безразлично, старший брат издевался надо мной, а человек, которого я называл отцом, откровенно меня ненавидел. Я искал причину в себе, но как бы хорошо я себя ни вел, как бы старательно ни учился, ничего не менялось. Я повзрослел – и стал платить своей семье той же монетой. Самыми близкими мне людьми стали тетя Агата, сестра матери, и ее муж, дядя Джон. Они жалели меня. Только рядом с ними я чувствовал, что меня кто-то любит.
Гости примолкли. В полной тишине голос Эдварда звучал немного театрально, как будто он читал отрывок из пьесы.
– Только благодаря поддержке тети и дяди я смог окончить университет. Они давали мне кров, кормили и одевали. Я приносил им все скромные деньги, которые зарабатывал, и вдобавок помогал дяде Джону в пекарне, но, кажется, никогда не смог бы сделать достаточно, чтобы отблагодарить за их доброту.
Сидя на полу, Жан поглядывал то на Изабеллу, то на мать. Их повернутые к Эдварду лица были грустны. Никита не взялся бы определить, чему больше сочувствовал парень: то ли семейной драме Деда, то ли переживаниям этих женщин, которые были ему, каждая по своему, небезразличны.
– Я не слишком много знал о жизни родителей, потому что они почти не разговаривали со мной. – Взгляд старика устремился в пространство. – О боевом ранении отца мне стало известно просто потому, что последствия давней контузии время от времени давали о себе знать. Он был ранен во время Второй мировой войны.
Упоминание о неизвестной ему войне заинтересовало Крикса. Он отвлекся от созерцания вдохновляющего бюста Бонны и стал внимательно прислушиваться к тому, о чем говорил старик.
– Отцу приходилось ежегодно проходить обследование и принимать лекарства. Однажды, уже в конце школы, мне случайно попались на глаза его медицинские документы. Там была указана точная дата ранения и дано описание лечения, которое он получил в госпитале. И вдруг меня осенила мысль, что в тот момент, когда я был зачат, отец никак не мог находиться дома: он был либо на фронте, либо в тяжелом состоянии на больничной койке.
Дед выдержал многозначительную паузу и обвел глазами гостей. Некоторые детали его истории были понятны одному Никите. Остальные тем не менее вопросов не задавали – похоже, они воспринимали только ту часть рассказа, которую могли усвоить в меру собственного жизненного опыта.
Вдохновленный вниманием аудитории, старик продолжил:
– Тогда я еще не подвергал сомнению свое кровное родство с человеком, которого называл отцом. Зайти так далеко мне, наверное, не хватало смелости. Я размышлял лишь о том, как умудрились встретиться в этих страшных обстоятельствах мои родители – ведь мать оставалась дома с маленьким ребенком на руках, моим старшим братом. Задать вопрос прямо было немыслимо: отец просто прибил бы меня. Многие годы запретная тема жила где-то на задворках моего сознания. Уже здесь, во Франции, оставшись совсем один, я вновь задумался о том, при каких обстоятельствах появился на свет. Я самому себе не мог объяснить, почему меня так мучил этот вопрос. Наверное, главной причиной было даже не сопоставление даты моего рождения и времени, проведенного отцом в госпитале, а необъяснимая единодушная неприязнь всех членов моей семьи.
Крикс снова потерял интерес к разговору и попытался приобнять соседку.
Раздался возмущенный вопль. Бонна оттолкнула руки римлянина и отодвинулась от него подальше. Благо Жан перебрался на пол, и место рядом с ней оставалось свободным.
Генриетта, которая давно заснула, убаюканная голосом Эдварда, завозилась на руках у Бланки и протянула свои ножки в маленьких башмачках прямо на колени старика. Ему пришлось прерваться.
– Девочке, наверное, неудобно, – сказал он. – Можно положить ее на кровать в спальне наверху.
– Нет-нет! – торопливо прошептала вдова, умоляюще взглянув на Деда. – Не забирайте ее, прошу вас! Она проснется там одна-одинешенька и очень испугается.
Разочарованный непоследовательным поведением Бонны, римлянин на время оставил ее в покое. «Будь осторожен с нею, дружище! – возликовал в своем углу Никита. – Бонна может и камнем по голове треснуть! Я сам видел!» Двойственное отношение к этой женщине мешало ему в полной мере проявить мужскую солидарность с Криксом. Бонна считала себя его женой – совершенно неважно, что в реальности она ею не являлась – значит, обязана была вести себя прилично.
Старик засмотрелся на спящую Генриетту.
– Какие они прелестные, когда маленькие! – с грустью в голосе сказал он. – Я отлично помню дочерей в этом возрасте. Они были очень разные, но обе хорошенькие, как куклы. Старшая – блондинка с фарфоровой кожей, вся в мать. Младшая – брюнетка с густыми, гладкими волосами, как у ее бабушки, моей матери. Свою третью дочь я никогда не видел, но подозреваю, что она похожа на эту девочку, Генриетту, – кареглазая, с темными кудрями.
