Страницы Миллбурнского клуба, 4 - страница 135

«В общем, я учился в семи или шестишколах до восьмого класса, из которого я просто сбежал, во-первых, потому что мневсе это уже осточертело, а во-вторых, в семье не очень благополучно было сденьгами, даже крайне неблагополучно: мать работала, отец работал, и этого едвахватало. И я пошел на завод, когда мне было пятнадцать лет, и стал работатьфрезеровщиком. Сначала был три месяца учеником, потом получил разряд и работалоколо года. После этого начались другие пассажи: я поступил работать в морг,потому что у меня была такая амбиция – стать нейрохирургом. После начал ездитьв геологические экспедиции, чтобы путешествовать. Несколько лет так прошло, апосле этого, я уже не помню, работал фотографом, кочегаром,матросом,…смотрителем маяка».

Стоп! Вполне достаточно, чтобы заключить:мальчик, а затем и юноша, не совсем адекватен окружающей среде. Психика остаетсясамой неизученной областью медицины, и неискушенные в медицине люди ставятсобственный диагноз – «не от мира сего». После возвращения из ссылки в 1965году Бродского, который генетически не мог приобщиться к коллективномусознанию, дважды помещают в психиатрическую больницу. Он вспоминает:

«Это было самое ужасное из того, чтомне довелось пережить. Действительно, ничего нет хуже. Они добиваются многого —публичного покаяния, перемены в поведении. Они вытаскивают тебя среди ночи изпостели, заворачивают в простыню и погружают в холодную воду. Они пичкают тебяинъекциями, используя всевозможные подтачивающие здоровье средства».

– Вы ненавидели людей, которые проделывалис вами такое? – спрашивают его.

«Не то чтобы. Я знал, что они хозяева,а я это просто я. Люди, которые делают скверные вещи, заслуживают жалости.Понимаете, я был молодым и довольно легкомысленным. В то время у меня былпервый и последний в моей жизни серьезный треугольник. Обычное дело, двоемужчин и женщина, и потому голова моя была занята главным образом этим.То, что происходит в голове, беспокоит гораздо больше, чем то, что происходит стелом».

Не ненависть к мучителям, а жалость, как утого, который всех простил, «ибо не ведают, что творят». Правда, это Бродскийговорит уже в Америке, где он, наконец, обрел право быть личностью, где он, поего признанию, жил, еще находясь в Советском Союзе.

Поэт Бродский сказал про себя:

«У тебя, что касается тебя самого, естьтолько две вещи: твоя жизнь и твоя поэзия. Из этих двух приходится выбирать.Что-то одно ты делаешь серьезно, а в другом ты только делаешь вид, чтоработаешь серьезно. Нельзя с успехом выступать одновременно в двух шоу. В одномиз них приходится халтурить. Я предпочитаю халтурить в жизни».

Улыбнемся самоиронии поэта по поводухалтуры в жизни. Но жизнь это жизнь, а поэзия – божество, которое нашло вИосифе Бродском своего ярчайшего проповедника.

[1] Брагинская Н.С. О Пушкине. Green Lamp Press, New York, 2004.

[2] Это, в частности, выражалось в том, что все не сговариваясьсогласились величать ее уважительно, по имени-отчеству: «Надежда Семеновна»,что звучит совсем не по-американски. Я, признаться, не помню другого случая вмоем окружении, где бы человека, жившего в Америке более 20 лет, продолжалиназывать по имени-отчеству. В ее телефонном автоприветствии было записанопо-русски: «Здравствуйте, это Надежда Семеновна...»

[3] My Talisman / Мой талисман: The Poetry of Alexander Pushkin by JulianHenry Lowenfeld. New York: Green Lamp Press, 2003. К чести Америки следуетзаметить, что она и сегодня, через десять лет после появления «Моеготалисмана», «спокойно совершает свое поприще», безмятежно  пребывая  во мраке,непроницаемом для лучей «солнца русской поэзии». Несправедливо утверждать, чтоэту книгу здесь совсем не заметили.  Разумеется, заметили – те, кому замечатьположено, пара профессоров-славистов, написавших свои рецензии:язвительно-ругательную (Carol Apollonio Flath, Duke University. Rev. of MyTalisman.  The Poetry of Alexander Pushkin, trans. J. H. Lowenfeld «PushkinReview», 8-9 (2005-06), 153-157) и снисходительно-хвалебную (Adrian Wanner,University of Pennsylvania. J. H. Lowenfeld, trans., My Talisman: The Poetry ofAlexander Pushkin. «Slavic and East European Journal», 52, no. 3 (Fall 2008),pp. 458-459).

[4] Пожалуй, ни один переводчик Пушкина ещене имел такого успеха в России, какой сегодня имеет Джулиан. Я слышу немаловосторженных отзывов о его переводах. Все они – из русского лагеря.Действительно, многих изумляет сочетание легко узнаваемой ритмики пушкинскойстрофы с буквальной точностью самого перевода. Отсюда с фантастическимлегкомыслием делается вывод: наконец-то и американцы имеют теперь возможностьпочувствовать то, что чувствуем мы, и тем самым открыть для себя генийПушкина!  Именно здесь, в этом месте, и делается  большая ошибка! В том-то идело, что ничего такого они не чувствуют! Когда я слышу подобныевысказывания, у меня возникает ощущение, что речь идет о переводах на русскийязык, а не наоборот. Ибо то, что звучит сладкой музыкой радостного узнаваниядля русского уха, имеет совершенно иной эффект для уха американского. И делосовсем не в том, насколько эти переводы удачны или наоборот, а в том, что припереводе неизбежно теряется сам Пушкин! И если кому-то еще интересно, какреагируют  американцы на все эти русские восторги, то в ответ ониуслышат, в лучшем случае, то же, что слышали и раньше: смущенное недоумение.

[5] Увы, здоровье так никогда ей и непозволило. По свидетельству близкого друга Н.С., Елены Владимировны Алексеевой,однажды были предприняты практические шаги к такому  возвращению: собралинеобходимые бумаги, запаслись дефибриллятором, кислородными баллонами,  наняли