Страницы Миллбурнского клуба, 2 - страница 94
впервые подумал, как трудно, как тяжко ей, бедной, тогда жилось.Ана этом снимке мама совсем маленькая. Глазастая девчушка лет двух в светломнарядном платьице с оборками, в крохотных ботиночках на кнопках. На обороте, ввиньетке, кудрявая надпись: «И. Д. Иванов,Могилевская губерния. Негативы сохраняются». Он смотрел на маленькую наряднуюдевочку с пухлыми ручками и тщательно расчесанными кудряшками и старалсяпроглотить ком в горле. «Милая ты моя, хорошая ты моя! »
Недетскоевыражение глаз, вздернутый носик. Она всегда была независимой. С людьми ладитьумела, но всегда отстаивала свою точку зрения... Мамочка... Он никогда ее такне называл. Она его – и «сыночек», и «родненький», а он ее – «ма»...
Акогда ей исполнилось шестнадцать, ее взяла к себе в Москву тетка, сестра отца.
Вотфотография – четыре девушки расположились в саду, в густой высокой траве.Вокруг зелень, на листве солнечные зайчики, а сзади высокий дощатый забор и внем калитка.
Онвпервые так внимательно рассматривал этот старый снимок, впервые замечал то, начто раньше не обращал внимания. И было у него странное ощущение, что вот сейчаскалитка откроется и он сможет войти в тот прежний, тот мамин мир, сможетвдохнуть воздух того времени, почувствовать то, что чувствовала эта круглолицаяхорошенькая девушка с мечтательными глазами, его мать.
Авот маме уже двадцать три. И опять она не одна, опять с друзьями. И надпись наобороте: «Другу, товарищу по работе, комсомольскому секретарю от актива. Mуха,Арон, Иван, Виктор. 1930 год».
Ондолго смотрел на улыбающиеся, оживленные лица мамы и ее друзей. Наверно,фотографировались после какого-нибудь очередного собрания, а потом мать забегалав магазин купить чего-нибудь поесть или ела, как и все, бурду в рабочейстоловой. Задерживалась допоздна на работе, она была стенографисткой,участвовала во всяческих субботниках и воскресниках, жила с отцом в крохотнойкомнатушке в коммуналке...
Ион, ее сын, внезапно как бы заново прожил то, что прожила она, – сидел вместе сней в прокуренной комнате на комсомольском собрании, учил по вечерамнеграмотных строителей азам грамоты, чистил с вечера зубным порошком своиединственные полотняные туфли к завтрашней первомайской демонстрации, выходилранним утром на вымытую теплым весенним дождем московскую улицу... Неповторимыйзапах весны, распускающихся тополей, а из репродукторов – оглушительная песня «Утрокрасит нежным светом...» И верил, вместе с ней, что все хорошо, а будет ещелучше – вот только достроят они свои магнитки, днепрогэсы, еще больше повысятпроизводительность труда, добьются, наконец, таких небывалых урожаев, что...
Трудносказать, «что», так как добиться не успели. А когда исчезали по ночам ее самыеблизкие друзья, он вместе с ней глухо рыдал в подушку (чтоб не услышали соседи)и повторял как заклинание: «Товарищ Сталин не знает, ему не сообщают!»
Затуманеннымиглазами смотрел он на веселого, не ведающего о своей близкой кончине отца наснимке, сделанном за две недели до начала войны. Отец, подтянутый, молодцеватыйлейтенант (погиб в сорок первом под Рузой), мама, загорелая, смеющаяся,счастливая – они впервые всей семьей были в Крыму – и он, щекастый бутуз вматроске.
Господи,как ему хотелось взять за руку эту счастливую, уверенную в себе женщину и увестиее поскорей от всего, что ожидало ее в будущем: гибели в один год братьев имужа, изнурительной работы в сборочном цехе военного завода, оттуда ее с тифомувезли в больницу, а он год жил в детском доме.
Унего почему-то не сохранилось ее послевоенных фотографий. Осталась одна: сидит,улыбаясь, за своей пишущей машинкой. Она была отличной машинисткой, печаталаграмотно, аккуратно, заказчики к ней в очередь выстраивались.
Онпомнил ее пальцы, сначала маленькие, крепкие, а потом распухшие, искривленныеартритом. «Не могу бросить работу, сынок, еще чуть-чуть потружусь. Пенсия-товедь не бог весть какая».
Аему и в голову не приходило хоть немножко добавлять ей к пенсии, хотя он тогда оченьприлично зарабатывал. На машину копил.
Амать, оказывается, все последние годы деньги посылала в Киев своейпарализованной подруге, той самой Мухе с довоенной фотографии. Сиделку ейоплачивала.
Ох,господи, нет больше таких людей, как его мать. Только ведь всех голодных ненакормишь и всех голых не оденешь…
Онснова и снова мысленно возвращался лет на двадцать назад в ее московскуюкомнату на Большой Бронной. Там всегда было людно, когда бы он ни пришел.Кто-то забежал на огонек чайку попить, кто-то с просьбой насчет пенсиипохлопотать, у какого-то старика крыша протекла.
Оноднажды не выдержал, взорвался:
–Ма, да ведь ты не СОБЕС и не ЖЭК! Я понимаю, людям помогать надо, но это жесверх всяких сил!
–Сынок, – с сожалением посмотрела она на него. – Ну в кого ты у меня такой? Утебя что, тут ничего нет?
Иона показала на сердце своим коротеньким, с распухшими суставами пальцем.
–Раз идут ко мне, значит я их ЖЭК. А там такие, как ты, сидят. Понял? Ничего,починят, никуда не денутся. Не дай бог тебе быть старым и немощным – ни жены,ни детей. Хорошо, он ко мне догадался прийти… И вообще, мне надоели этиразговоры! Что значит «зачем я вожусь со стариками»? Что значит найти «болееинтересное занятие»? Для меня это и есть самый главный интерес – помочь тем,кому идти больше не к кому!
Онаникогда не просила его ни о чем, всегда старалась сама справиться со своимипроблемами. Он сердился, выговаривал: «Я что, чужой тебе, что ты ко мне в самуюпоследнюю очередь обращаешься? »
Но,с другой стороны, надеяться, что раз ни о чем не просит, – значит, может сама,
