Страницы Миллбурнского клуба, 3 - страница 113
Чацкого:«Здорово, друг, здорово, брат,здорово!»
Чацкий, казалось бы, влюблен в дочку и нио чем другом вначале говорить не хочет. Что ж, Фамусов ему даже помогает:
«Скажи, тебе понравилась она? Обрыскалсвет; не хочешь ли жениться?»
И первое хамство гостя: «А вам начто?» Но все-таки:
«Пусть я посватаюсь, вы что бы мнесказали?»
Ответ Фамусова – почти твердое «Да». Нокак отец в любой стране того еще нефеминистского времени, он хочет быть уверен,что дочь за таким мужем не пропадет:
«Сказал бы я, во-первых: не блажи,
Именьем, брат, не управляй оплошно,
А главное, поди-тка послужи».
Совершенно разумные требования. СогласисьЧацкий, Фамусов не заставил бы его ждать семь лет, как Лаван Иакова, помог бысо службой и отдал бы Софью. Но не таков наш герой – он парирует:
«Служить бы рад, прислуживаться тошно».
(Одна знакомая, прочитавпредположение о другом ответе Чацкого, насмешливо заметила, что тогда не былобы прекрасной комедии. Она права. Но, возможно, и революции не было бы?)
Дорогие читатели,в большинстве вашей прошлой и настоящей жизни – служивые люди, каким иГрибоедов был, вам импонирует эта мысль? Зная, что папу, маму и начальство себене выбирают, не случалось ли нам идти на компромиссы, которые строгий Чацкийназвал бы прислуживанием? Правда, Грибоедов не для того писал комедию, чтобыстать апологетом Фамусова, а потому тут же приводит пример неприемлемогоприслуживания:
«А? какпо-вашему? по-нашему — смышлен.
Упал он больно,встал здорово».
Но в реальнойжизни такого глупого прислуживания не требовалось даже в царской России.(Скорее, как у Шварца: «Ваше Величество, я – старый человек, мнебояться нечего, только от меня вы можете услышать всю правду, как есть: Вы –самый великий человек на свете!»)
Но Чацкий простоне знает, как служить, как управлять имением, только – как «блажить» да жить надоходы от имения, пока не кончились. Тут же отбросив Соню пустоватому Молчалину (Это жених? С ее точки зрения? Фамусова? Несмешите!), он начинает самозванное обличение обществаи гостей («А судьи кто?»), но быстро освобождает общество от своего присутствия драматическимвыходом «Карету мне! Карету!» (которая у него, конечно, есть икоторую этому проповеднику «свободной мысли» подадут слуги Фамусова,почтительно открыв перед ним дверцу).
Кто таков Чацкий?«Лишний человек», особенность которого, по словам Герцена, состоит «нетолько в том, что он никогда не становится на сторону правительства, но и втом, что он никогда не умеет встать на сторону народа»? По-моему, нелишний, а несостоятельный. В службе, управлении, отношениях с обществом и – сженщинами, поэтому за Сонечку и не борется.
Будоража мозги, азатем убегая в карету, он удобряет почву для революционеров. (И Толстой с егопобегом из Ясной Поляны будоражит и сбегает.) Революционерам Софья Павловна уже не нужна, ибо борьба поройзаменяет им секс. Ленин и Гитлер, кажется, тоже не были заинтересованы вженщинах (Сталин, вроде бы, был поздоровее – но только в этом отношении).
Нормальная жизньне нуждается в революции и, вне сомнения, подразумеваети материальное благополучие. Католическоеи православное христианство провалилось в его обеспечении и стало обещатьрадости на том свете. Евреям это чуждо: мы ожидаем и боремся за благополучие наЗемле. И, как выяснилось, протестанты тоже, а потому они оказались так успешныэкономически.
Я бы сказал:социальное счастье – это отсутствие войны плюс фамусовизация-ростовизация всейстраны. Возможен ли такой «золотой век»? В России – навряд ли, за ее пределами– отчего бы и нет? Мандельштам говорил, что если когда-либо и был «золотойвек», то это девятнадцатый, «Только мы тогда этого не знали». Я не уверен. Самыйцентр европейской цивилизации, Францию, раздирали четыре революции. Нов XVII-XVIII веках существовало почти идеальное государство,настоящее Эльдорадо! Я говорю об освободившейся от испанского господствапротестантской Голландии.
Свобода,процветание, терпимость (нам важно, что и к евреям), предприимчивость, корабли,огибающие и мыс Доброй Надежды, и мыс Горн (названный в честь города Гоорн –родного города капитана). И искусство. Из четырех школ, которые были важныдо XIX века (итальянской, испанской, нидерландско-фламандской иголландской), – только в последней мало религии, зато много поэзии простойчеловеческой жизни: поэзии разливания молока, поэзии подметания улицы у своегодома, чтения письма у окна-витража, урока музыки, катания на коньках, веселой пирушкив таверне, к которой вы не побоялись бы присоединиться и куда вас судовольствием пригласили бы (в отличие от фламандской пирушки ПитераБрейгеля-Старшего – скажем, как в «Свадебном танце», – на которую лучшесмотреть со стороны). И высшее проявление этой человечности у Рембрандта:там блудный «сын» Чацкий возвращается и принимает теплый прием «отца»Фамусова, там мы без зависти радуемся счастью не очень молодой и не оченькрасивой Данаи (не то что красотка Тициана!), дождавшейся своего золотого дождя.Аристотель, задумавшийся у бюста Гомера. И никакого тебе толстовства с егологикой и ограничениями.
Да и в теперешнейГолландии мне не случалось приостановиться на улице с картой, чтобы тут же неуслышать по-английски: «Не могу ли я вам помочь?» На арендованном на станциивелосипеде езжу по деревням, всюду – как будто голландская живопись наяву – итюльпаны. (И в Оттаве – тюльпаны, подаренные Канаде в благодарность за приюткоролевской семьи во время войны.) Большое пресное озеро, отвоеванное у океана,
