Страницы Миллбурнского клуба, 5 - страница 97

– Вполне понятно. Берлекемп последнее времяработал очень много и, по-видимому, успешно. Он был близок к получению важногорезультата и вообще не разделял сутки на день и ночь.

– Нельзя ли предположить, что профессорполучил той роковой ночью отрицательный результат... ну, скажем, которыйперечеркивал его ключевую идею?

– Можно предположить и такое.

– Могло ли это вызвать у него состояниеотчаяния или что-либо в этом роде?

– Совершенно исключено! Для Берлекемпаотрицательный результат столь же ценен, сколь и положительный. Такое моглотолько раззадорить его и вызвать массу новых идей, но отнюдь не отчаяние.

– Тогда возникает более общий вопрос – могли он в результате своих экспериментов с компьютером узнать нечто, приведшееего в состояние глубочайшего разочарования? – продолжал допытываться я.

– Не знаю и не смею допустить ничегоподобного.

– Тогда версию с компьютером придетсяотбросить, – констатировал я. Но скажите, Сол, был ли Берлекемп религиознымчеловеком?

– Пожалуй, нет! К религиозным обрядам онвообще относился отрицательно, особенно если ему их навязывали.

– Чем же объяснить настойчивое упоминание Бога в предсмертной записке?Кроме того, он пошутил в разговоре с мисс Стаурсон, что, мол, умеетразговаривать с Богом. Что это все означает, по вашему мнению?

– Что сказано, то и означает.

– То есть?

Доктор Гусман вдруг встал и произнес почтиторжественно: «Это означает, что в ту ужасную... нет... в ту великую ночьпрофессор Берлекемп поговорил с Богом!» Холодок ужаса пробежал по моей спине, ия едва выдавил из себя подобие остроты: «Как пророк Моисей на горе Синай?»Гусман все еще стоял, словно не воспринимая мой полуироничный тон: «Нет, нетак! Я думаю, что Берлекемп узнал от Всевышнего нечто поважнее Десятизаповедей».

Вероятно, меня считают здесь идиотом, – сгоречью подумал я, и едва сдержавшись, чтобы не наговорить резкостей, процедилсквозь зубы: «Доктор Гусман, я недостаточно хорошо вас знаю, и мне труднопонять, когда вы говорите всерьез, а когда шутите». Сол, наконец, сел, сжалголову руками, словно выдавливая из нее ненужное, потом протянул мне руку исказал своим обычным, лишенным пафоса тоном: «Простите меня, Клайд. Я, конечноже, пошутил, я очень неудачно и даже скверно пошутил – простите меня».

* * *

Взволнованным и опустошенным покидал ялабораторию Берлекемпа и Стэнфордский научный центр. Порученное мнерасследование пока не сулило ничего хорошего, у меня не было абсолютно никакойправдоподобной версии причин случившейся трагедии, у меня не было никакогочеткого плана дальнейших шагов расследования. Моя гипотеза относительноключевой роли таинственного ночного звонка рухнула. По-видимому, несостоятельнаи версия о получении профессором неожиданного, может быть отрицательного,научного результата. На горизонте моего видения не просматривалось никакихреальных мотивов самоубийства. Оставалась слабая надежда, что какой-то светпрольет вдова профессора, впрочем, интуиция подсказывала – не стоит на этоочень-то рассчитывать. Давно уже, со времен первых самостоятельныхрасследований, меня не охватывало такое обременительное чувствопрофессиональной беспомощности, к которому добавлялся неприятный осадок отпосещения лаборатории. Гусман и, может быть, даже Стаурсон что-тонедоговаривали, преднамеренно путали карты. И потом – это навязчивое упоминаниео Боге и в письме Берлекемпа, и в разговорах его сотрудников, при том что он,на самом деле, не был религиозен. Меня, возможно, провоцируют на какую-тоглупость... Уводят, что ли, от истинной и страшно глубокой тайны?

Следующие два дня прошли в почти бесплодномобдумывании ситуации и в попытках добиться встречи с миссис Берлекемп. Вдованикого не принимала, и только содействие моего старого знакомого, редактораизвестного научно-популярного журнала, у которого, как оказалось, работалапрежде Алиса Берлекемп, помогло мне. Слово «помогло», впрочем, не вполнеуместно, потому что я пожалел о своей навязчивой настойчивости, как толькопопал в дом Берлекемпов. Этот дом-поместье с огромным холлом под куполообразнымпотолком, с множеством больших светлых комнат с окнами во всю стену,выходившими на обширные веранды и балконы, был теперь погружен в тяжелую,гнетущую скорбь. Мои расспросы несколько раз прерывались слезами и едвасдерживаемыми рыданиями несчастной вдовы профессора. Она была одета в строгийтемный костюм с закрытым воротничком, ее коротко стриженные и, вероятно,подкрашенные волосы были идеально уложены, но лицо и глаза выглядели увядшими,как после тяжелой болезни. Красота и обаяние этой женщины позднебальзаковскоговозраста лишь угадывалась за пеленой внезапного увядания под ударамиобрушившегося на нее горя.

Затруднительно передать связно нашразговор, который, как я уже упоминал, не раз прерывался из-за тяжелогосостояния Алисы. Я тогда счел неуместным и бестактным включать карманныйдиктофон, и теперь могу пересказать полученные от нее сведения лишь в самыхобщих чертах по памяти – впрочем, эти сведения оказались малоинформативными.

Миссис Берлекемп рассказала, что Рэймондбыл в те дни в необычайно возбужденном состоянии, что у него наблюдался как бытворческий взрыв. Он почти не спал и все время работал в своем кабинете, почтивсе время работал с компьютером. С женой Рэймонд говорил в те дни урывками,часто повторял, как заклинание, что нашел путь к какому-то очень важномуоткрытию, которое вот-вот должен сделать... В ночь трагедии Алиса зашла перед