В буче - страница 65

Он расспрашивал о бабушке и Эльке, и Вася удивлялся:

‐ А о маме почему не спрашиваешь?

‐ Я видел маму в крайкоме‚‐ отвечал он.

Однажды папа, как всегда, застал Васю во дворе и

спросил:

‐ Кто дома?

‐ Бабушка и Элька. А мама в командировку уехала.

‐ Хорошо, что все дома, ‐ сказал папа и пошел с Васей к подъезду.

Бабушка кинулась к нему, заплакала, но тут же заворчала: И бессовестный же ты, Ванька. Все некогда старуху‐мать навестить. Всю жизнь ему

некоща. Когда нас к себе заберешь?

‐ Летом, летом,— объяснял папа, и краснел, и был

очень смущенный.

Вася улыбался и сочувственно думал: «Вот ведь взрослый, а все равно— сын, и тоже

перед своей мамой как мальчишка».

Папа раскрыл чемоданчик, который принес с собой, и всем роздал подарки: Эльке ‐

нарядное платье, бабушке ‐ материал на кофту и юбку, а Васе—роскошный костюм для

школы: гимнастерку военного цвета, синие галифе и хромовые сапоги.

Потом сидели и пили чай с печеньем и конфетами которые тоже принес папа. В свою

комнату он и не заглянул, все был в детской да в кухне. Под конец Вася

примолк, ему стало тоскливо от того, что папа скоро уйдет надолго, а потом приедет

мама, и так и будут они тут поодиночке. А уж как давно он не видел их вместе!..

После встреч с папой Вася снова чувствовал себя во дворе полноправно, а потом

проходили дни, и он сталкивался близко опять только с чужими отцами

У тощего и нервного Левки Кузнецова отец был сутулый, сумрачный, ребята его

побаивались. Казалось, что вместо губ у него только и есть, что толстые усы: они

не продольно протягивались над губой, а были начесаны на рот.

Но когда Левка затащил Васю к себе, этот человек, вызывающий робость, узнав, что

перед ним Москалев, улыбнулся, и в седоватых зарослях усов зарозовела нижняя губа:

‐ То‐то я гляжу, такой же носатый, как отец! Ну, Левушка, веди, веди гостя, скоро чай

пить станем.

Он взял Васю за плечи и поставил лицом к комнате.

‐ Папа, покажи ему свои кандалы,‐ сзади сказал Лева.

Вася и раньше знал, что Максим Максимович Кузнецов сидел в царских тюрьмах. Но

теперь он увидел настоящие кандалы: потемневшую от времени короткую цепь с

разинутыми пастями наручников.

‐ Еще в первую революцию, в пятом году, сбили их с меня восставшие рабочие; замочки с тех пор и повреждены ‐ не защелкиваются. Сбили их с меня и сказали: схорони‐ка на память.

‐ Музей давно их просит, а он не отдает, ‐ с гордостью сказал Левка.

Максим Максимович продолжал свое:

‐ Из каторжной тюрьмы, помню, нас на руках несли. Поверх голов Далеко видно, и

сердце замирает: сила могутная поднялась! Потом мы поняли, что поднялась еще не вся

наша сила. Вот в семнадцатом ‐ там да! И замечаете ли вы, парни, что сила наша растет

да растет? Скоро и вы свои силенки подкинете.

Вася украдкой посматривал на волосатые руки, которые когда‐то были схвачены

железными пастями...

Ему вроде бы никто и не говорил особых слов о непобедимости революции, но он

всегда чувствует нашу непобедимость, даже когда и не думает об этом. Это живее с

незапамятных времен, может быть с фотографии Ленина, оттиснутой на железе, с

рассказа в «Мурзилке» о том, как рабочие на броневиках разгромили юнкеров, захвативших типографию, и выпустили газету с призывом бить буржуев. Тогда

разгромили, еще до советской власти. А теперь‐то и совсем ‐ что уж говорить!

После чая, когда Вася пошел одеваться, Кузнецов

потрепал его по макушке, вызвав: памяти смутный образ Шенфельда из Воронежа, и

спросил:

‐ Отца давно видел?

Васе почудилось, что его жалеют, и он угрюмо ответил:

‐ Давно.

Во дворе превращалась в игру каждая просмотренная кинокартина или прочитанная

книга. Игра, как эпидемия, захватывала всех и бушевала до тех пор, пока не

вытеснялась новой. В кинотеатре «Юнгштурм» всем скопом смотрели

американский боевик о диких мустангах и ковбоях. На другой день братья

Усургашевы вынесли длинные лассо, сделанные из бельевых веревок.

Братья были ойротами. Старший, лет шестнадцати,

Эркемен, напоминал индейца из книг Фенимора Купера: желто‐смуглое лицо, орлиный нос и немигающие глаза с тугими веками. Второй, Николай, был такой же

смуглый, но плосколицый. Оба брата носили пышные шапки из желтого меха с

кисточками наверху. Они были высокие, а отец у них был низенький. Ходил он в меховых

сапогах с узорами, но даже эти сапоги не могли скрыть, какие у него кривые ноги.

Как только братья пустили в ход бельевые веревки, так засвирепствовала эпидемия.

Лассо закидывались друг на друга, на визжащих девчонок, на лошадей, которые

привозили продукты в склад, выросший из тех самых стен, куда Вася лазил когда‐то.

Один раз Вася тоже забросил лассо на лошадь. Та, в своих оглоблях и хомуте, покорно переступила перед ними ногами и обиженно вздернула морду. Вася больше не

стал ловить лошадей и охотно сам превратился в лошадь, когда братья Усургашевы и

Левка по праву старшинства объявили себя ковбоями.

Борька стал вожаком мустангов, а Васе досталась роль его верной подруги, кобылицы Валерии. Табун составился совсем из мелюзги. Вася тихонько ржал и рысью

увертывался от петли, и казалось ему, что он так же красиво выгибает шею и перебирает

точеными ногами, как это делала в кино белоснежная кобылица Валерия.

Потом пришла весть, что в небо взлетел первый советский стратостат «СССР». Он

поднялся на 19 тысяч метров и побил рекорд бельгийца Пикара, который одолел только

16 тысяч... Где там буржуям тягаться, если полетел СССР! 19 километров вверх по прямой!