Кактус. Никогда не поздно зацвести - страница 88

«Познаете тогда истину, и истина сделает вас свободными», – сказал мне вслед викарий цитату из Евангелия от Иоанна, когда я чуть не бегом выбежала из ризницы. Позволю себе не согласиться с достоуважаемым святым. Теперь я знаю истину. Я знаю, что я – постыдная оплошность, результат мимолетной, ничего не значащей связи между людьми, не питавшими друг к другу нежных чувств. Я знаю, что так мало была нужна своей биологической матери, что она с готовностью меня отдала, а для женщины, которую я считала своей матерью, я была не более чем утешительным призом, запасным вариантом на тот случай, если у нее не будет своих детей. Знаю, что все детство, всю мою жизнь меня морочили, дурачили и водили за нос мои родственники. Освободило ли меня это знание? Как сказать. Я чувствовала себя в темнице этой истины, навсегда определенная ею в одном качестве. Я никогда не была тем, кем себя считала. Я не протагонист моей истории, а всего лишь эпизод в чужом рассказе.

Целую неделю я не выходила из квартиры: весеннее солнце казалось нестерпимо ярким, а уличный шум невыносимо громким. Продукты мне сегодня доставили, поэтому не придется куда-то идти. Правда, я почти ничего не ем… Кейт несколько раз стучалась мне в дверь спросить, в порядке ли я. Я ответила, что очень устала, сказываются последние недели беременности и что мне нужно отдохнуть. Она предложила посидеть со мной, но я не пустила ее дальше порога. Не хочу, чтобы она увидела обстановку в квартире: я уже несколько дней не давала себе труда убирать, мыть посуду и даже принимать душ. Кейт не знает, что я – результат интрижки между моим отцом и теткой и что с судебным иском меня переиграли. Я не хочу говорить об этом, но не могу думать ни о чем другом. Ежедневно звонит Роб. Я сказала ему не тратить время: новостей у меня нет и сказать ему нечего. Лишь однажды он заговорил о своих чувствах ко мне, напомнив о глупейшей идее съехаться, но я ответила – еще одно слово из этого района, и я перестану отвечать на его звонки. Роб пообещал прекратить, но от своей затеи не отказался, судя по всему. Тетка Сильвия тоже звонит – то на домашний, то на мобильный. Я не беру трубку. Мне так надоело стирать ее сообщения, что я отключила автоответчик. Не нужно мне этого. Не понимаю, почему тетка Сильвия лезет из кожи вон, чтобы наладить контакт, – нечаянная беременность и непрошенный младенец должны были стать для нее огромным неудобством. Несомненно, ее основной заботой, пока она меня носила, было не испортить фигуру. Если бы она меня не отдала, я бы стала ее позором, лишив тетку прежней свободы и шансов найти хорошего мужа. Вряд ли она хоть мгновение жалела, отдав меня моим отцу и матери. Каким облегчением, должно быть, для нее стало возвращение к прежней вольготной жизни, возможности флиртовать и щеголять нарядами! Могу поспорить, она и не вспоминала о нашем истинном родстве. Зная, какая она пустышка и эгоистка, я бы не удивилась, что тетка искренне забыла, что родила меня, пока я ей об этом не напомнила. Я много раз перелистывала семейные альбомы с фотографиями, привезенные из Бирмингема. Снимок с моих крестин, где мать выглядит неловкой, тетка Сильвия отстраненной, а большинство гостей угрюмыми, теперь стал вполне объяснимым. Здесь все играли роли, выполняя необходимый обряд. Фотографий меня маленькой почти нет – вот мать неуклюже держит меня вроде бы на садовой скамье, а вот отец баюкает на руках. На всех снимках мать без улыбки. Отчего это? Это же была ее идея меня удочерить. Может, неожиданное материнство оказалось труднее, чем она рассчитывала, или она не смогла полюбить не своего ребенка? Напротив, отец выглядит почти счастливым: он вышел сухим из воды – смог передать свои гены, и никто его ни в чем не обвинил, наоборот, почли чуть ли не святым за то, что призрел чужого ребенка. А вот фотографий моего братца во младенчестве, разумеется, предостаточно: Эдвард голый на одеяле, Эдвард на руках у бабушки, Эдвард в коляске, в кроватке, в сидячей коляске, на высоком детском стуле с полочкой, на трехколесном велосипеде, с любимым мишкой. Иногда и я мелькаю на снимках, но с края, будто обо мне вспомнили в последний момент. Мать была у нас в семье главным фотографом, а потом стала и единственным, когда отец начал безудержно пить. Количественное соотношение фотографий Эдварда и моих говорило само за себя. Как я могла не заметить этого раньше…

Я подала в суд с намерением восстановить справедливость, объективность, чтобы вернуть себе то, что, как я верила, отдала бы мне мать. Теперь я понимала – дело вовсе не в этом. Я хотела доказать себе, что в глазах моей матери мы с Эдвардом были равны. Я хотела услышать, как судья внятно скажет в присутствии всех собравшихся, что будь она в здравом уме, ни за что бы не отдала предпочтения моему брату. Конечно, я всегда знала – она больше любит Эдварда, наглядных доказательств этому было предостаточно, однако самосохранение порой заставляет нас отводить глаза. Мать волновалась, что Эдвард унаследовал слабость характера нашего отца, что без ее бдительного присмотра мальчик скатится в алкоголизм или наркоманию. Она говорила – ее долг защитить сына. Интересно, знай она, что во мне тоже отцовские гены, стала бы волноваться и обо мне тоже? Сомневаюсь. Она считала меня совершенно свободной от любой эмоциональной хрупкости и нестабильности, а приглядеться повнимательнее ни разу не удосужилась. Мне кажется, она скрыла, что меня удочерили, из страха, что я предоставлю Эдварда его судьбе, узнав, что он мне не брат. Бесконечный обман был ее отчаянной попыткой обеспечить присмотр обожаемому сыночку и после ее смерти. Я думала, что наше с Эдвардом разительное несходство проистекает от разных реакций на пьянство моего отца. Уверена, психолог-дилетант увидел бы в этом корень моей не по годам суровой серьезности, желания контролировать свою жизнь и беспощадно судить себя и других. А Эдвард якобы по той же причине вырос импульсивным, безответственным и несамостоятельным. Возможно, такой анализ точнее, чем я готова признать, но я не уверена, что это единственная разница между нами. Мне кажется, детство Эдварда отличалось от моего тем, что моего брата любили, а меня – нет.