Страницы Миллбурнского клуба, 4 - страница 131
опоясывающей Землю. Разряд молнии казнит равнину, и танец уже – как «кровь израны, побег из тела в пейзаж без рамы». Мало? Тогда вот вам еще:О, этот танец!
В пространстве сжатый
протуберанец
вне солнца взятый!
И этого мало? Тогда есть еще и «Рай»,и (всемирное) «тяготение», и «престол небесный»:
виденье Рая,
факт тяготенья,
чтоб, расширяя
свои владенья,
престол небесный
одеть в багрянец.
Так сросся с бездной
испанский танец.
Вот «бездной» можно уже и закончитьстих. Танец, как и бездна, без дна, т.е. неисчерпаем. В нем вся Вселенная, какв капле воды – океан.
После такого стиха становится понятныммистическое ощущение автора, что строки ему диктуются сверху. Это ощущениеподкрепляется кажущейся легкостью написания на одном дыхании, под сильнымвпечатлением от увиденного. Испанский танец в блистательном исполнении разбудилтакие вселенские видения в поэте, что ему ничего не оставалось, как исполнитьпредназначение и написать блистательный стих.
Слова, считал Бродский, как и люди, имеютсвою судьбу, свой статус. Слово «русский» у Бродского было не национальностью,а определением к слову «язык», а слово «еврей» – несомненным подлежащим, отягченнымпоследствиями:
«...В печатном русском языке слово"еврей" встречалось так же редко, как "пресуществление" или"агорафобия". Вообще, по своему статусу оно близко к матерному словуили названию венерической болезни. У семилетнего словарь достаточен, чтобыощутить редкость этого слова, и называть им себя крайне неприятно... Помню, чтомне всегда было проще со словом "жид": оно явно оскорбительно, апотому бессмысленно, не отягощено нюансами. ...Все это не к тому говорится, чтов нежном возрасте я страдал от своего еврейства; просто моя первая ложь быласвязана с определением моей личности.
...Подлинная история вашего сознанияначинается с первой лжи. Свою я помню. Это было в школьной библиотеке, где мнеполагалось заполнить читательскую карточку. Пятый пункт был, разумеется,"национальность". Семи лет от роду, я отлично знал, что я еврей, носказал библиотекарше, что не знаю. Подозрительно оживившись, она предложила мнесходить домой и спросить у родителей. В эту библиотеку я больше не вернулся,хотя стал читателем многих других, где были такие же карточки. Я не стыдилсятого, что я еврей, и не боялся сознаться в этом... Я стыдился самого слова"еврей", независимо от нюансов его содержания.
...В школе быть "евреем"означало постоянную готовность защищаться. Меня называли "жидом". Ялез с кулаками. Я довольно болезненно реагировал на подобные "шутки",воспринимая их как личное оскорбление. Они меня задевали, потому что я еврей.Теперь я не нахожу в том ничего оскорбительного, но понимание этого пришлопозже».
Да простятся мне столь длинные цитаты, ноони для того, чтобы вызвать некоторое недоумение. Что за «еврейские» штучки!Слово «еврей» – одно, еврей Бродский – нечто другое.
В редких интервью не возникали вопросы оеврействе Бродского, его отношении к национальным корням, к истории предков иих вере. Тем более, что в стихах Бродский практически не касался этих вопросов.Упоминаются в этом контексте обычно два произведения Бродского: «Еврейскоекладбище около Ленинграда» и «Исаак и Авраам». Первое было написано Бродским в18-летнем возрасте. Вот что он сам о нем сказал:
«...Серьезное стихотворение, потому чтоэто кладбище. В общем, это место довольно трагическое, оно впечатлило меня, и янаписал стихотворение… на этом кладбище похоронены мои бабушка с дедушкой, моитетки и т. д. Помню, я гулял там и размышлял, в основном, об их судьбе вконтексте того, как и где они жили и умерли».
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты,революционеры.
Для меня здесь ключевая строчка – «Кривойзабор из гнилой фанеры». Не просто забвение, а наплевательское – даже больше,глумливое – отношение ко всем, кто здесь лежит, кто
...в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
Да, терпимости и упорству учили насродители, сами прошедшие горнило испытаний, да так и не нашедшие успокоения прижизни.
...они обретали его
В виде распада материи.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
В этом парадоксе «не помня – не забывая»уже чувствуется почерк будущего поэта.
Через пять лет, в 23 года, Бродский написалпоэму «Исаак и Авраам». К этому времени он познакомился с Библией, но поэмойоткликнулся только на историю с жертвоприношением Исаака. Много позже на вопросв одном из интервью: «Как, по-вашему, жертвоприношение вообще целенаправленно?»– Бродский ответит:
«Только не для меня. Все зависит отцелостности вашей личности. В этом заключается смысл истории Исаака и Авраама.В ней мне было интересно (если я правильно помню, столько лет прошло), мне былоинтересно не то, что… (здесь не мое многоточие, а пауза Бродского, ищущегоответ. – Ю.С.) Сама по себе идея проверки на вшивость мне была не по душе, онаидет вразрез с моими принципами. Если Он всевидящ, к чему проверки? Мне простонравилась сама история, не ахти какая по смыслу и все-таки великая. Может быть,потому, что в ней было что-то от литературы абсурда».
Вот те раз! Не просто литература, а еще иабсурда! А каково обозвать богову затею «проверкой на вшивость»? Это уж высовсем, Иосиф Александрович! И почему вам в голову не пришла простая мысль, что
