Страницы Миллбурнского клуба, 3 - страница 109

очередь на пл. Свердлова, и энтузиастысоставляли списки и давали номера. Важнейшей тактикой отсева были перекличкираз в несколько часов. Особенно коварным былоназначение переклички на четыре часа утра, когда не работал никакой транспорт.Как мама согласилась меня отпустить, не знаю, но вспоминаю себя в три часа ночиидущим по совсем пустой Москве: сначала – Пятницкая, потом Чугунный мост через«Канаву» (так в просторечии называли Водоотводный канал, который сейчас украшенфонтанами), дальше – Москворецкий мост, справа дымятся трубы МОГЭСа. Мне тогда иимя Мандельштама знакомо не было, а тем более строки:

Река Москва в четырехтрубном дыме

И перед нами весь раскрытый город,

Купальщики-заводы и сады

Замоскворецкие...

Краснаяплощадь, Охотный ряд, площадь перед театром – минут сорок ходьбы. И вот япопадаю на «Евгения Онегина», и в тот вечер для меня поют и Лемешев, и Рейзен,и Максакова, и Нэлепп, – какой состав попался!

СистемаСтаниславского мы обязаны или нет, но драматический театр того времени былславен великими актерами. В театре Вахтангова я хотел увидеть Рубена Симонова вроли Бенедикта («Много шума из ничего»), а его в последний момент заменили молодымактера, и был это... Юрий Любимов – лицо его в роли помню и сейчас. Яншин иАндровская играли для меня во МХАТе, в «Школе злословия»; Ливанов прыгал настол как Ноздрев. Царев – в Малом театре – был классическим и, честно говоря,скучноватым Чацким.

В тот год яполучил в подарок книгу Н.Горчакова (1898 – 1958) «Режиссерские уроки К.С.Станиславского» и взял ее в Мурту. Это – оченьинтересное чтение. Через цензуру проскочило имя актера В.А.Степуна, а самСтепун в то время находился в ссылке в Мурте, и папа однажды показал его, когдамы вместе ходили на «отметку» (ссыльные обязаны были дважды в месяц отмечатьсяу властей). В книге – интересный «дефект» структуры: каждой пьесе посвящена глава, названная соответственно названию пьесы исодержащая несколько подзаголовков. А последняя, не меньшая, глава называется«Работа режиссера с автором», в ней нет подзаголовков. Нужно заглянуть внутрь,прорваться через десяток первых страниц, чтобы узнать, что речь идет опостановке «Мольера» Булгакова.

Имя писателя язнал, потому что видел во МХАТе «Дни Турбиных» – пьесу, которая, как нистранно, понравилась Сталину и потому была впостоянном репертуаре – что, однако, не мешало обращению с писателем как с париейв отношении других его работ. Его не печатали. «Мольера» он отдал в театр в1931 году, но репетиции не начинались до 1934-го. Станиславский в те годы ужепрекратил выезды в театр и руководил им из своего дома в Леонтьевском переулке.Его помощниками в постановке были Горчаков и сам Булгаков.

С самого началаСтаниславскому недоставало того, что он не видел в пьесе «Мольера – гениальногобунтаря и протестанта». Его споры с Булгаковым, которые Горчаков приводит почтистенографически, показывают их творческую и, я бы сказал, политическуюнесовместимость и несогласие писателя с марксистским подходом. Бедный Булгаков!Он возвращался домой и выливал свое возмущение на страницы «Театральногоромана», на публикацию которого не мог надеяться! «Расхождения С. и Б.становились все сильнее и сильнее. Я явно не умел их примирить», – пишетГорчаков, не скрывая симпатий к автору. В конце концов Станиславский отказалсявыпускать спектакль под своим именем, но разрешил это сделать Горчакову под егоответственность. Тот выпустил спектакль 15 февраля 1936 года, он был разгромленв печати (уж не приложил ли Станиславский руку к разгромным статьям? Мысль этомоя, у Горчакова ее нет), и оба верховных правителя театра сняли пьесу послесеми представлений.

Я видел наИнтернете постсоветское издание книги Горчакова, и теперь цензурный «дефект»структуры исправлен: в книге есть глава, которая называется просто «Мольер».

Но вернемся наземлю.

 

Осень и декабрь

Наступает осень. Я в последнем, 10-м,классе. У нас какие-то занятия на улице –наверное, урок физкультуры. Подходит директор:

 «Ты почему не подаешь заявление вкомсомол?» (Вообще-то учителя в старших классах уже обращались к нам на Вы, ноон знал меня с первого класса.)

Я: «Александр Савич, вы не знаете почему?»

Он: «Ну-ну-ну, сейчас мы тебя хорошоузнали, ничего подобного не будет. Подавай».

Подал, приняли мгновенно. А тогда, в1951-м, он меня за семь лет знал недостаточно! Но – вина не его.

Все дома нашего двора ломают, чтобы на ихместе построить здание Комитета по радиовещанию и телевидению, которое и по сейдень стоит за метро «Новокузнецкая». Фане, работавшей в Смоленске, каким-тообразом удалось сохранить московскую прописку, но все равно нам дают однукомнату в Измайлово вместо двух, и мама, было, отказывается. Мы задерживаемвыезд, нам начинают бить стекла, и этот метод действует. Принимаем одну комнатуи переезжаем где-то в ноябре. Наши родственники из полуподвала получилинормальную комнату в том же подъезде, этажом ниже. Было непрактично менятьшколу в разгар последнего учебного года, и мы, трое из одного двора,оказавшиеся в одном доме – Валька Рожков, Женька Галанин и я, – ездим натрамвае и метро в нашу старую школу, затрачивая по часу в каждый конец.

В декабре супруги Збарские – Борис Ильич итетя Женя – с разницей в два часа появляются в комнате, где сейчас живут ихдети. Возможно, сыграла роль большая (50-70 слов) телеграмма, посланная детьмив июне Маленкову по совету одного из освобожденных друзей. Борис Ильичвозобновляет работу, но меньше чем через год он умрет во время лекции прямо на